6 июля 1961 г. Приказом №146 по Институту биологии УФ АН СССР на должность лаборанта с окладом 83 рубля в месяц был зачислен молодой специалист Владимир Ищенко, прибывший в Свердловск по распределению после окончания кафедры зоологии биолого-почвенного факультета Ленинградского университета. Еще до этого он проходил здесь производственную практику и участвовал в экспедициях под руководством тогдашнего директора Института, выпускника той же кафедры, Станислава Семеновича Шварца. Владимир Георгиевич одним из первых в стране занялся изучением популяционной экологии земноводных и одним из первых в мире стал исследовать связь между изменчивостью аллометрических характеристик и структурой популяций (и ее изменениями) у животных. В 1967 г. защитил кандидатскую диссертацию "Опыт использования аллометрических уравнений для изучения внутривидовой изменчивости наземных позвоночных животных", а в 1999 – докторскую диссертацию «Популяционная экология бурых лягушек фауны России и сопредельных территорий». Его работы внесли значительный вклад в понимание экологических механизмов регуляции онтогенеза у животных, бурное развитие этого направления в биологии продолжается и по сей день. Сегодня, по случаю 55-летия с момента начала работы в ИЭРиЖ, мы публикуем на нашем сайте большое интервью с Владимиром Георгиевичем, в котором он поделился воспоминаниями о своей жизни, научной работе, коллегах, экспедициях, и взглядом на современное состояние отечественной герпетологии и ее перспективы.
Владимир Георгиевич, вы были среди детей блокадного Ленинграда. У вас сохранились воспоминания о военном времени?
В январе 1942 г. мне было 4 года, память сохранила немногое. Все мои воспоминания военных и первых послевоенных лет связаны с едой. Последнее яркое воспоминание этого рода – когда меня в марте 1947 г. принимали в пионеры, мама дома приготовила праздничный суп – из картофельных очистков – она их собрала на помойке. Помню еще соевую массу, которую выдавали по карточкам: перемолотые соевые бобы в виде сырой каши. Надо понимать, я об этом читал в чьих-то мемуарах, что от голода в блокаду люди теряли память, не только дети, но и взрослые. И я, и мои друзья-сокурсники, все помним очень мало. Про эвакуацию тоже почти не помню. Брат рассказывал, что когда мы эвакуировались, нам повезло – шел дождь, не лётная погода, не было немецких налетов, мы благополучно пересекли Ладогу и добрались до суши, сели на поезд. Помню, как позднее, уже весной 1943 г., в эвакуации, брат обдирал перед готовкой пойманного где-то ежа…
Обычно увлечение биологией идет из детства, под влиянием каких-то детских впечатлений. У вас рано проявился интерес к зоологии? Были сомнения в выборе профессии?
С 6 класса я ходил в юннатский кружок Дворца Пионеров. Но интерес к зоологии появился гораздо раньше. В эвакуации в Ташкенте я даже пострадал из-за него. Там была кочегарка, топили кусками серы и шлак выбрасывали на улицу. На эту кучу села ужасно красивая бабочка, я хотел ее поймать, пошел босыми ногами, а шлак оказался свежим. Не помню, как добрался тогда до дома, меня увезли в военный госпиталь, а шрамы на ступнях остались до сих пор. Все из-за интереса к бабочкам. Были там и саранча, богомолы – тоже очень интересные. Больше всего мне нравились пустынные воробьи, они красивее наших и там были совсем доверчивые, я все пытался их поймать – не получилось.
Потом в Ленинграде я стал ходить в библиотеку. Читал все подряд, что было доступно по зоологии. Даже брал в центральной библиотеке 8-томник Огнева «Звери СССР и сопредельных стран» - и половины текста я понять не мог, но там были роскошные иллюстрации. Брема читал, конечно. А еще у меня сохранилась книга 1946 г. – отдельное издание «Рикки-Тикки-Тави» Киплинга. У меня вообще собственных книг в детстве было всего две: «Рикки-Тикки-Тави» и «Волшебник Изумрудного города», но она не сохранилась.
А кроме биологии, какие предметы в школе нравились?
Все зависело от педагогов. Физику у нас вел директор школы, но он это делал плохо, неинтересно. Химию я слушал с большим интересом. Математику замечательно вел наш классный воспитатель. История в школе сводилась к сплошному заучиванию дат – это было ужасно. Так что интерес к истории пришел позже, уже в студенчестве.
После школы вы успели поработать рабочим по уходу за животными в Ленинградском зоопарке, как это получилось?
Я неплохо учился в школе, и потому решил, что все хорошо знаю и могу не готовиться особо к вступительным экзаменам. В результате получил две тройки и не поступил. Воспитывали нас просто - мама сказала: «Тебе 18 лет: хочешь - иди учиться, хочешь - работай, но кормить тебя я больше не буду», - очень просто и разумно, за что можно быть только благодарным. Сначала я разносил телеграммы – в зоопарке не было мест, а при первой возможности перешел туда. Работал в секторе пресмыкающихся и птиц. Одно время птицы считались подклассом в классе рептилий, так что уже тогда я занимался сплошной герпетологией. Конечно, были забавные эпизоды. В террариумах, в том числе у крокодилов, были бассейны, температуру воды поддерживали на уровне около 20 градусов. Как-то утром иду на работу – и у меня сердце екнуло – я забыл с вечера перекрыть горячую воду. Махнул скорее напрямик, через забор, минуя проходную, к террариумам, вижу, там внутри пар сплошной, окна запотели. Воду выключил, пар выпустил, вода оказалась в бассейнах под 30 градусов, смотрю, все животные сидят по берегам - довольные, подвижные и как-то странно хрюкают: они у меня тогда за три дня съели ведро кильки. С тех пор мы им стали воду делать потеплее. Еще там был кайман Коля, большой, под 2 метра, его от бассейна бегемота отделяло толстое стекло. Уж не знаю, как они его разбили, но как-то мы обнаружили, что в стекле – дыра, кайман плавает в растворе помета бегемота, сам бегемот – в панике на берегу. Публика была в восторге, когда мы с коллегой, в болотных сапогах огромными сачками вылавливали этого каймана из навозной жижи. Так что в зоопарке было здОрово.
Специализироваться на амфибиях вы стали еще в студенческие годы. Вас с самого начала увлекала герпетология?
Вообще-то я хотел быть орнитологом, но меня не взяли, желающих было слишком много. Профессор Мальчевский не мог взять всех. Но я чем-то приглянулся профессору Павлу Викторовичу Терентьеву, заведовавшему тогда кафедрой зоологии позвоночных. Узнав на экзамене, что я собираюсь на его на кафедру, он предложил заняться амфибиями. А я хотел заниматься птицами, и страшно расстроился такой перспективе. Тогда порешили, что мне есть смысл заняться чем-то на стыке биометрии и орнитологии. Биометрией он меня заразил быстро. Он читал ее нам на 3 курсе в качестве факультатива. Кажется, тогда - впервые. Много позже она вошла в число обязательных предметов и читалась в начале общего курса генетики. А после 2 курса мы ездили на практику в Учебно-лесное хозяйство в «Лес на Ворксле» (Белгородская область) и там перед отъездом он мне сказал: «Наловите мне 100 жерлянок, а себе – тритонов». О тритонах я имел некоторое представление, а жерлянок в глаза не видал. Но разузнал, где они живут, вооружился сачком и в первый же вечер наловил 100 жерлянок. А потом и огромную серию тритонов для своей курсовой работы. Так что с первичным сбором материала проблем не возникло. Потом и дипломную работу я взял по хвостатым амфибиям.
Вы впервые приехали в Свердловский Институт биологии на студенческую практику еще в 1959 г. Как это получилось?
Мне нужно было ехать на практику после 3 курса, ловить тритонов. Была мысль сравнить тритонов из разных географических точек, посмотреть географическую изменчивость. Терентьев предложил отправиться за ними на Урал, сказав, что там еще есть и сибирские углозубы, но это большая редкость и мне их не наловить. Тогда в Ленинград в очередной раз приехал Шварц (он тоже был учеником Терентьева), они созвонились, я встретился со Шварцем дома у его матери, и договорились, что я приеду в Свердловск летом на практику и поеду с ними в экспедицию на Крайний Север. Настоящий Крайний Север! Что еще надо студенту? Фотоаппарат, ружье, рюкзак, и вперед.
Я приехал в Свердловск и за несколько недель наловил здесь в районе оз. Шарташ около 400 углозубов, такого количества никто до меня не ловил. Потом поехали на Ямал и там, в районе стационара Хадыта, я тоже обнаружил углозубов, а никто не ожидал, что они есть и в Заполярье. В той экспедиции меня еще научили готовить. В тот год, весной, у Шварца 5-летний сын погиб во дворе под колесами грузовика. Он не мог в такой момент оставить семью и потому на Север они поехали вместе с женой, Фаиной Михайловной, и дочкой. А Фаина Михайловна прекрасно готовила, и нас обучила. Мы там каждый день пекли хлеб. Вечная мерзлота служила холодильником. В Ленинград я вернулся только в конце августа.
А когда вы в следующий раз сюда приехали?
На следующий год, после 4 курса, на Ямал со Шварцем я не поехал, не успевал из-за военных сборов, но успел съездить на Южный Урал с ботаниками из Института под предводительством Павла Леонидовича Горчаковского. Это тоже была отличная возможность посмотреть мир. Мы шли пешком поперек Южного Урала, по Башкирии. Это было время, когда на реке Белой еще не было водного туризма. Закончили маршрут недалеко от Стерлитамака.
Еще через год закончил университет, Станислав Семенович организовал на меня персональную заявку на распределение в Академию Наук. Тогда были проблемы с распределением, половину выпускников отправляли в сельскую местность, учителями. Терентьев тоже советовал ехать в Свердловск – хоть к Шварцу, хоть к Тимофееву-Ресовскому. Но генетика меня тогда не привлекала.
Многие ли из ваших сокурсников пошли в науку?
Нас было 26 парней в выпуске, не считая иностранцев (монгола и венгра) из них 11 докторов наук, 11 кандидатов и 1 академик – круто, да? Не многие уехали из Петербурга, или уезжали и вернулись. Не могут без Петербурга.
А вы?
Я по-прежнему живу там. Про меня как-то коллега сказал: «Владимир Георгиевич живет в Петербурге, но на работу ходит в Свердловске». Недаром говорят, что Петербуржец – это национальность.
То есть Свердловск за 55 лет своим так и не стал?
Нет. Шварц не любил Свердловск; Данилов, Тимофеев-Ресовский - тоже. Хотя я помню «старый» Екатеринбург, мне его показывал, рассказывал о его истории Адольф Трофимович Мокроносов, а уж он-то город любил и знал превосходно. Но от того Екатеринбурга мало что осталось, «точечная застройка» - это ужасно.
Вы получили диплом об окончании Университета в 27 июня 1961 г. и уже через неделю, 6 июля, приехали в Свердловск и были приняты на работу в Институт биологии. Чем запомнилось это время?
На самом деле дипломы вручили 5 июля, в тот день нас провожала кафедра, на следующий день, 6-го, был в аэропорту, а 13-го - уже был на Севере. Сначала на Хадыте, а потом месяц работал по заданию Владимира Степановича Смирнова. Он тогда придумал интересную штуку: в основе была точилка для карандашей, в которую впаивался номер, вставлялась петля из лески с узелками, эта петля закреплялась во входе в нору песца: песец проходил, петля затягивалась и в какой-то момент точилка разрезала леску и зверь спокойно уходил с номером на шее. От нас требовалось расставлять эти петли с номерами. В газете «Советский Север» дали объявление, куда приносить голову песца, если на нем нашлась петля с номером: за голову обещали рубль, «три черепа-бутылка водки, однако». Так изучалась дальность расселения песцов. Мы работали на севере Ямала. Начали в устье р. Тамбей, где была фактория, а потом стали огибать Ямал с севера на пароходике, останавливаясь в разных местах. Не раз находили жертвенники ненцев: вбитый в землю кол с навешанными черепами белых медведей. Как-то в середине дня вдруг раздается откуда-то дикий грохот, а утром по радио поймали сообщение «Голоса Токио» на русском языке, о том, что на архипелаге Новая Земля состоялись испытания ядерной бомбы.
То есть вы слышали этот взрыв?
Да, мы потом еще раз пять их слышали и уже по ним знали, что север - там. Как-то вышли в море, а над нами почему-то кружит самолет береговой погран-службы. Покружил и улетел. Потом оказалось, боцман, по совместительству радист, пропустил радиограмму, запрещающую выход в Карское море. Мы, конечно, волновались из-за взрывов, хотя и знали, что все ветры дуют от нас, на север. Просыпаемся как-то утром в каюте, а в щель люка сыплется пепел. Забеспокоились, полезли наверх, оказалось, коллега-ихтиолог (Александр Амстиславский) специально жжет газету и сыплет пепел в щель люка. Такие были шутки. При нас тогда испытали 10 мегатонн, а уже после нашего отъезда (в октябре) испытали 50 Мт. Шварц говорил, что в тот год оленину не заготавливали, всю партию уничтожили. Когда мы вернулись на факторию Тамбей, там стояла воинская часть. Мы понесли туда свои сапоги и плащи на проверку, оказалось, дозиметр у них не работал. 3 дня мы стояли на фактории, варили рыбу и «лечились»: у нас примерно на 15 человек был ящик болгарского малинового сиропа и ящик медицинского питьевого спирта (10 литров). Мы их смешивали, 1 к 1 и это называлось «ликер».
Как проходило ваше дальнейшее обустройство на новом месте?
Когда в сентябре я вернулся из экспедиции в Свердловск, некуда было приткнуться, и Шварц поселил меня на диване в своем кабинете, недели 2 я жил на этом диванчике, в старом, двухэтажном деревянном здании института. После диплома я успел захватить с собой только рюкзак, ружье и болотные сапоги, так что осенью взял отпуск за свой счет и отправился в Петербург. Вернулся, кажется, после ноябрьских праздников, со всеми своими книгами, со штампом в паспорте о выписке, ну и т.д. За забором института (за современным генетическим корпусом) была одинокая однокомнатная хибара с печкой, числившаяся на балансе института. Так что благодаря заботе Станислава Семеновича жилье у меня появилось, и я потихоньку обустраивался. Помнится, топливом мне какое-то время служил уголь, тайно похищенный мною из кочегарки ботсада.
Вы более 10 лет были одним из ближайших сподвижников С.С. Шварца. Как складывались ваши отношения?
С.С. Шварц не учил меня собирать материал, обрабатывать данные, или читать научные статьи. Это я как-то сам познавал. Но С.С. формулировал определённые требования к научному сотруднику (независимо от его степени и служебного положения). Например, требование №1. Вы хотите быть научным сотрудником? Будете читать научную литературу – будете сотрудником. Ну а нет – так нет. Не будете никогда.
Другое условие: если сотрудник допускает грубые ошибки во время полевых работ, потери могут быть не восполняемы. Поэтому в поле думать нельзя, надо принимать решения. А возможные варианты должны быть продуманы заранее. С этим можно спорить, но по существу он прав.
Кроме того, еще в самом начале своей карьеры я столкнулся с достаточно жестким «частным» требованием. В декабре 1961 вызывает меня шеф к себе в кабинет и сообщает, что вот, мол, на севере, на Ямале, нынче вспышка дикования (бешенства). И вот надо узнать, не переносят ли лемминги, которыми песцы так любят кормиться, вирус бешенства, из-за которого песцы забредают на стоянки ненцев, залезают в чумы, кусаются, бросаются на ездовых собак и т.д. Поэтому я должен ехать на север, в частности на побережье Карского моря, обустраиваться там и ловить леммингов, которых потом, в замороженном или ином виде привезти в Свердловск, в институт.
Первым делом я, конечно, обалдел от самой идеи поехать зимой в тундру. Интересно ведь! Северное сияние, песцы, эскимоски и т.д. Но потом вспомнил, что я собираюсь вскоре жениться, что житьё в чуме сильно отличается от такового в нормальной квартире и робко завозражал. Аргументы были простые и весомые. Я сказал, что прекрасно знаю, лемминг сильно отличается по внешнему виду от тритона или лягушки, но не имею никакого представления, где он там живет, и совершено не умею их ловить. Так что с поставленной задачей справиться не могу. В ответ шеф произнес только одну фразу, после которой любые мои аргументы представлялись жалким словоблудием.
Через много лет, в 2008 г., мой старый студенческий товарищ, зав. кафедрой зоологии позвоночных, проф. Валентин Борхвардт обратился ко мне с просьбой взять на внешний отзыв диссертацию его аспирантки. Я, естественно, поинтересовался, про что талмуд? Ну и получил ответ – про влияние внешних факторов на эмбриональное развитие и частоту аномалий тазового пояса земноводных. Я, разумеется, завозражал. Ты что мне, Валя, суешь? Это же эмбриология, в которой я в лучшем случае мало смыслю! В ответ Валентин произнес одну фразу, ту же самую, что произнес С.С. Шварц на 47 лет ранее.
Фраза простая: «Кончал нашу кафедру – обязан знать!»
Вот это требование, впервые услышанное мною от С.С. в 1961, вернее, его исполнение, я запомнил навсегда. Так что посидел я с недельку с «эмбриологической» диссертацией, разобрался и даже сделал несколько, по признанию руководителя, толковых замечаний.
А через три года из Питера пришел очередной автореферат - про биоразнообразие ископаемых черепах - я опять, но уже без возражений, вник в проблему и написал вполне пристойный отзыв, что от меня и запрашивалось.
А тогда, в далеком 1961, мне осталось только спросить, когда и куда ехать и на какой срок. Остальное решалось на месте, благо в отряде был человек, имеющий опыт работы в Заполярье зимой (Вячеслав Сосин), с которым мы навсегда остались друзьями. В результате я оброс опытом работы в зимней тундре и научился собирать зоологический материал. Ради этого стоило отвлечься от семейной жизни.
Многие годы в ИЭРиЖ выпускалась своя стенгазета и вы были сначала в составе редколлегии, а потом и ее редактором. Как это было?
Помню одно свое исследование для стенгазеты: я прошел по всем лабораториям и фиксировал в каждой комнате - сколько сотрудников здесь работает и сколько находятся на рабочем месте. Потом взял количество публикаций по лабораториям и определил зависимость между количеством присутствующих на рабочих местах и публикационной активностью. Зависимость получилась обратная: больше всего публикаций на человека оказалось в лабораториях, где меньше всего людей присутствовали на рабочем месте. Публике понравилось. А вообще-то я не любил и не люблю общественную и административную работу.
Ваши научные интересы в области герпетологии, популяционной экологии и биометрии начали складываться еще в студенческие годы. Как развивалась траектория вашего научного поиска, какие вы бы в ней выделили главные этапы и поворотные моменты?
В 1961, Когда я уже поступил на работу и поехал на Север со Шварцем, в Лабытнангах, пока ждали транспорта, мы с ним гуляли по тундре и он спросил о потенциальной теме моей диссертации, чем я хочу заниматься. Я ответил, что меня интересует аллометрический рост, его изменчивость. Тогда вышли первые обобщающие статьи на эту тему и у меня были некоторые свои соображению по поводу приводимых там зависимостей. А в целом, я сказал, что меня привлекает эволюционная экология. Он пришел в восторг и сказал: «Ты сам не понимаешь, какое удачное словосочетание сейчас придумал». Словосочетание «эволюционная экология» вошло в обиход биологов много позже. А вообще-то граница между эволюционной и популяционной экологией весьма условна. Об этом очень хорошо написал в относительно недавнем обзоре Ю.И.Чернов. В общем, мой выбор шеф одобрил и я стал заниматься тем, что мне нравилось. С аллометрией разобрался довольно быстро. За день до окончания аспирантуры я принес Шварцу готовую диссертацию и он в ней ни слова не поправил. Правда, у него вызвала хохот одна фраза: среди факторов, которые влияют на динамику численности у грызунов, у меня были упомянуты «громы и молнии», он расхохотался и велел убрать. А когда лет 10-12 назад мы получили доступ к международным научным библиографическим базам, мне попалась статья по одному из видов полевок в Северной Америке, где изучалась смертность, а точнее гибель гнезд на вырубках и в лесных массивах. На вырубках молнии не попадают, а в лесу, где били молнии – до 10% популяции гибнет во время грозы. Так что я был не так уж неправ…
Как только я закончил работу над диссертацией, Шварц посадил меня за подготовку 3 тома «Путей приспособления наземных позвоночных животных к условиям существования в Субарктике».
Потом появилась международная экологическая программа «Человек и биосфера» в 1966 г. Журналисты на эту тему тогда накинулись, и с тех пор под экологией стали понимать все, что угодно. Тогда я задумал серию экспериментов с земноводными в природных водоемах и лаборатории. Пришел с этим к шефу. Показал ему, а он говорит «Но я же не могу отдать тебе под это дело всю лабораторию, а сам один ты с этим не справишься». Через некоторое время пригласил и предложил участвовать в его работах по химической экологии, но мне это было неинтересно, о чем я ему прямо и сказал.
Меня заинтересовала изменчивость скорости роста и развития личинок амфибий. Их связь с продуктивностью популяции и продуктивностью водоемов. Например, не было данных, сколько молоди выходит из водоема в пересчете на одну самку, сделавшую кладку. Для 29 ситуаций за 3 года я потом это сделал.
В то время коллеги из ЗИНа предложили войти в число авторов готовившегося тогда нового определителя земноводных и пресмыкающихся фауны СССР. Работая над определителем, я довольно много ездил: Не только в Заполярье и по Уралу, но и на Кавказ, на Дальний Восток, в Закарпатье. На работу над определителем ушло около 2 лет.
В 1970 г. Шварц всерьез заболел, ставили диагноз «стенокардия», Асланби Казиевич Темботов пригласил Шварца в Нальчик читать лекции и тот позвал меня с собой за компанию: 2 недели жить в горах и ловить лягушек. Мы увидели, насколько лягушки там полиморфные, нас это заинтересовало и с подачи шефа, я занялся полиморфизмом, по этой теме вышла в 1978 г., уже после смерти С.С. Шварца, монография, да и первый вариант докторской работы был по сделан по полиморфизму. Но мы определяли возраст по размеру, хотя на тот момент уже появилась скелетохронология, которая показала, насколько неточны были наши представления о возрасте. Я решил, что это защищать не стоит. И переключился на изучение возрастной структуры популяций. Тогда у меня появился помощник - Аркадий Леденцов, ему была поставлена задача раздобыть замораживающий микротом и поставить методику определения возраста по срезам пальцев лягушек, с чем он прекрасно справился. Тогда же возник интерес к изучению проблемы связи между размерами, продолжительностью жизни и плодовитостью у амфибий. Я предположил, что более мелкие особи должны жить дольше, и наши исследования это подтвердили. При этом плодовитость с возрастом несколько падает, за счет того, что дольше живут более мелкие особи. Эти результаты шли несколько вразрез с существовавшими на тот момент представлениями. Эти результаты и легли в основу моей докторской диссертации, защищенной в ЗИНе в 1999 г.
В течение 20 лет вы были вице-президентом Российского Герпетологического общества им. А.М. Никольского. Как вам кажется, в каком состоянии сейчас находятся герпетологические исследования в России, каковы их перспективы?
Конечно, большую роль сыграло появление Интернета и доступа к международным научным журналам. Но у нас до сих пор этими возможностями пользуются далеко не все и не в полной мере. До сих пор очень многие научные сотрудники плохо знают английский язык. Нередко уровень выходящих статей – это даже не неграмотность, а невежество. У Бернарда Шоу есть замечательная фраза: « Где отсутствует знание, там невежество именует себя наукой». Так что средний уровень герпетологических исследований в стране сейчас – увы - очень низкий. На хорошем уровне работают всего несколько лабораторий: в ЗИНе, в Москве есть группы. Сейчас, помимо популяционной генетики, процветает палеогерпетология. На Дальнем Востоке, в Магадане интенсивно и очень плодотворно, в разных направлениях, работает группа зоологов, возглавляемая Д.И.Берманом. Это же замечательно, когда "беспозвоночники" становятся герпетологами! К тому же, весьма качественными. Но где-нибудь в Поволжье и даже в Западной Сибири уровень этих исследований просто катастрофически низкий.
Когда-то давно в журнале «Наука и жизнь» было интервью с главным редактором Science и там был вопрос, почему в его журнале неохотно или очень редко берут статьи русских авторов. И он ответил, что дело не в языке, основные проблемы: первое - плохой исходный материал или отсутствие повторностей при проведении экспериментов, второе – некорректная обработка данных и третье - незнание литературы. Все эти проблемы остаются до сих пор.
А все-таки, ориентируясь на последние отечественные работы в области герпетологии, какие направления вы бы выделили, как интересные и перспективные?
Ну, прежде всего, надо ориентироваться на мать наук – Систематику. Современные молекулярные методы эту область вывели на совершенно новый уровень. Много интересных работ по изучению эволюции циклов развития у амфибий. Продолжают появляться работы по возрастной структуре популяций: сейчас в этом отношении изучено уже более 270 видов. Но в этом направлении сейчас проявляются методические трудности: не всегда авторы учитывают, что в некоторых случаях в костях возникают ложные линии склеивания и тогда возраст завышается и, наоборот, может происходить резорбция линий первых 1-2 зимовок, в результате которой часть линий исчезает и возраст оказывается заниженным.
А когда вы сейчас читаете научную литературу, то какие темы привлекают ваше внимание?
Многие. Это могут быть и методические статьи, и проблемные биоценотические статьи. А вот в том, что касается собственно популяционной экологии амфибий – тут я придирчив, многие работы просто не выдерживают критики с методической точки зрения.
Если бы сейчас начинающий зоолог спросил, какой проблемой экологии амфибий ему заняться, что бы вы ответили?
Я не смог бы ответить, это исключительно индивидуально. Я бы сказал: «Если вы можете не заниматься этим – не занимайтесь». Заниматься наукой надо только в том случае, если ей невозможно не заниматься. Ориентироваться надо только на собственное любопытство. Если бы у меня сейчас была материальная возможность и время – я бы занялся популяционной генетикой. Было бы интересно, например, посмотреть генетическое разнообразие у одной и той же генерации на разных этапах онтогенеза – от яйца, на разных личиночных стадиях и последующих этапах развития.
Беседовала Н.О. Садыкова
Коллектив института и сотрудники лаборатории популяционной экологии и моделирования поздравляют Владимира Георгиевича с профессиональным юбилеем и желают крепкого здоровья, оптимизма и успехов в работе!
Поленц С.В.
С Владимиром Георгиевичем Ищенко я познакомилась в ноябре 1982 года. Уже прошел месяц учебы в университете, а я как-то еще не определилась с научной работой, что меня крайне беспокоило. До этого, в школьные годы, я немного поработала в отряде О.Ф.Садыкова, настроена была весьма серьезно. После мелких млекопитающих захотелось переключиться на холоднокровных и бесшерстных. На дверях их комнаты в Институте висела газетная вырезка, гласившая, что «здесь работают герпетологи – люди редкой и крайне опасной профессии». В незаурядном чувстве юмора Владимира Георгиевича я потом убеждалась неоднократно. В крайнем смущении я что-то полепетала о желании внести свою скромную лепту в изучение популяционной экологии амфибий, и в частности, загадочного сибирского углозуба, немало повеселив и Владимира Георгиевича, и молодого кудрявого Аркадия Леденцова, только Елена Лейбовна Щупак была серьезна. Мне посоветовали гулять до весны, книжки почитать, и приходить в мае, с началом икрометания. В 1983 году весна была теплая и солнечная, 1 апреля я появилась в институте снова, кажется, к всеобщему удивлению. В мае меня взяли на весенние учеты на Талицком стационаре института, а летом, уже в качестве рабочей, я приехала на свои первые студенческие полевые. Заведующая лабораторией Людмила Михайловна Сюзюмова крайне неодобрительно поворчала по поводу кучи студентов у Ищенко, но меня оформили и началась увлекательная талицкая жизнь. В то лето действительно на стационаре было многолюдно. Отдельной жизнью существовала группа Санникова, сотрудники и студенты. К Ищенко приехали студенты из Томского университета, и из нашего, кроме меня, были две студентки – Инга Ткаченко и Галя Сладкова, на курс старше меня. Галя обучила меня нескольким гитарным аккордам, которые и остались у меня по жизни. Кажется, Владимира Георгиевича весьма забавляла эта студенческая масса, вечерами частенько он печатал на машинке длиннющие и, конечно, совершенно несерьезные приказы и вывешивал их утром на кухне бамовского домика.
Меня всегда удивляло в В.Г. сочетание очень серьезного зоолога питерской школы и человека с бурлящим темпераментом. В комнатке бамовского домика, где обитали Ищенко и Леденцов, на полках была небольшая подборка книг, где рядом с научными трудами были и художественные книги, в том же ряду стояли несколько стеклянных микробиологических матрасиков со спиртом, подписанные, как тома - I и II. Это называлось «дочитали том первый».
Владимир Георгиевич удивил меня и особо трепетным отношением к еде. Когда кто-то появлялся на стационаре, тщательно записывались все привезенные продукты, и проводилась очередная ревизия запасов. Все ягодные и грибные места около и вдали от рабочих водоемов были закартированы, периодически проверялись. Очень строго оценивалось умение и способность собирать ягоды и прочие лесные дары. Среди людей, не умеющих собирать ягоды, был прощен только Аркадий. В тот сезон, когда Ищенко летом работал в Поти, начальником отряда был Леденцов, гонял он нас нещадно. Вернувшись через месяц, Владимир Георгиевич был нами разочарован, когда оказалось, что в сборе лесных даров мы не преуспели. Именно в это лето нам были начислены не полевые, а командировочные – всем одинаковые: и начальнику, и рабочим. На нас свалились сказочные богатства: вместо 80 копеек суточных мы получали 3 рубля 50 копеек. Тогда мы совершили поездку в сказочно богатый свиносовхоз «Победа», в магазин с невиданными товарами. Лично мною были приобретены французские туфли-лодочки и роскошный свитер из ангорской шерсти. Туфли я носила десять лет по торжественным случаям и собиралась носить их вечно, но они были вероломно сожраны тигренком Мэри уже в зоопарковский период жизни, свитер съела моль… Но воспоминания о том странном лете остались,
С нашей первой встречи я всегда испытывала перед Владимиром Георгиевичем некоторую робость и страх выглядеть полной идиоткой. Впрочем, по поводу «выглядеть полной идиоткой» у меня было несколько удивительно удачных попыток. Один из таких случаев был, когда мы пошли вдвоем в весьма долгий маршрут. Надо сказать, что рабочие маршруты в болотных сапогах были немаленькие. Участки, водоемы, канавки – все это сначала закладывалось в расчете на жизнь в брошенном поселке Бельский, но после того, как там сгорел последний дом, группа стала работать в Талице, в 9-12 км от многих участков. Был велосипед, но частенько его приходилось перетаскивать на себе, чаще все-таки ходили пешком. Вот и на этот раз мы прошлись по рабочим водоемам и канавкам километров тридцать. А потом у Владимира Георгиевича возникла идея посетить брусничное болото. И вот уже ближе к ночи мы попали на удивительно прекрасные брусничные места, решили там и заночевать. Устала я страшно, признаться в этом было невозможно. Ищенко развел нодью, у меня была кошма Леденцова, я упала и уснула мгновенно. Ветер ночью дул в мою сторону, сны мне снились странные, но проснуться сил никаких не было. К утру оказалось, что подо мной сгорела почти полностью кошма, сапоги под головой, половина волос на голове, да и одежда тоже подпалилась. Утром Ищенко веселился от души, когда я какой-то веревочкой привязывала подошву от сапога к ноге, подвязывала второй и упаковывала в рюкзак оставшийся кусочек кошмы. Он прокомментировал, что можно бы и выйти к деревне и поехать на автобусе, но вряд ли меня пустят…., и вообще, он пойдет на некотором расстоянии сзади, дабы не подумал кто-нибудь, что мы тут вместе. Когда мы добрались до стационара, там уже бегал возмущенный Леденцов, поборник трудовой дисциплины и контрольного времени. Я чувствовала себя Пятачком с лопнутым шариком, когда отдавала ему кусочек кошмы. Без всякого великодушия Леденцов ледяным тоном стал высчитывать, сколько стелек можно сделать из того, что осталось от его прекрасной и самой лучшей кошмы.
С большой благодарностью я вспоминаю эти замечательные полевые сезоны, они очень многому меня научили. Как использовать мускатный орех, имбирь и кучу других пряностей, рецепт глинтвейна, энное количество кулинарных рецептов от Ищенко, правила игры в нарды, рендзю, дженерал, покер… Ну а про то, что Владимир Георгиевич Ищенко – прекрасный зоолог настоящей питерской школы, я уже говорила.
Леденцов А.В.
Мы были с Владимиром Георгиевичем Ищенко в одной лаборатории популяционной экологии уже несколько лет, но близко познакомились только в 1978 г. на Талицком стационаре. Я тогда работал с Григорием Валентиновичем Оленевым и до этого полевые мы проводили в Ильменском заповеднике, а тут приехали поработать в Талицу. Владимир Георгиевич тогда основное время проводил на Бельском, в десятке километров от Талицкого стационара ИЭРиЖ. Через пару лет Владимиру Георгиевичу потребовался лаборант, и ему распределили Наталью Колчеву, но она занималась грызунами, и мы с ней поменялись - она пошла к Григорию Валентиновичу на мое место. Так в 1980 г. я стал герпетологом, уже весной ловил лягушек под Талицей. Мы отработали с Владимиром Георгиевичем 17 лет, 17 сезонов вместе. Сначала жили на месте брошенного поселка Бельский, в бывшем магазине. Но в 1981 там сгорел последний дом, пришлось жить на Талицком стационаре и пешком ходить на работу до Бельского. На Талицком стационаре тогда работали многие: группа С.Н. Санникова, Л.А. Ковальчук, М.В. Чибиряк и другие.
Ищенко всегда для меня был примером настоящего зоолога. В его работе – всегда четкость и аккуратность, на полевых мы прекрасно ладили, всегда друг друга понимали. Ну и не только в работе. Когда приезжали на полевые – вся городская жизнь забывалась. Четкая работа – ходить, ловить, мерить, резать, ну и за микротомом сидеть. Микротом не сразу привезли, это Владимир Георгиевич догадался доставить микротом прямо в Талицу, чтобы время не терять, срезы делать сразу на месте, очень удобно было.
Помню, в один год весной долго не было машины, и меня отправили разведчиком, посмотреть, началось ли у лягушек размножение. Стояла жара, май, а уехать не могли, гора вещей была навалена в вестибюле института, ждем день-два, ну я и поехал вперед. Приехал, утром встаю – снега по щиколотку, ну а я в легкой рубашке, рюкзак остался в институте. Пошел по водоемам – икрометание уже началось, значит, мы опоздали. Все под снегом, икра под снегом. Я позвонил, что на икрометание опоздали, ну Владимир Георгиевич и не поехал – куда торопиться. Хорошо, там тогда москвичи были – поделились, согрелся.
Хорошее время было, приятно вспомнить. Владимиру Георгиевичу, естественно, прежде всего, желаю здоровья. И успехов в работе – ведь Владимир Георгиевич продолжает работать.
Коллектив библиотеки ИЭРиЖ УрО РАН
Владимир Георгиевич – личность известная. Наверное, ни с одним сотрудником института не связано столько легенд, баек, курьезов. И не мудрено, более полувека в науке – это значительная дата, громадный научный и жизненный опыт.
Нам повезло быть Вашими современниками. Вы – великолепный рассказчик и неистощимый источник народной мудрости. Ваш научный кругозор поражает, воспоминания полны юмора, реплики искрометны, анекдоты уместны. Мы любим Вас и выражаем свое уважение, как человеку, беззаветно преданному Науке, восхищаемся Вашим оптимизмом и чувством юмора.
Желаем Вам больших творческих успехов, новых креативных идей, вдохновения и сил в их реализации, понимания и поддержки коллег и начальства, удовлетворения от работы.
Живите долго и счастливо, хотя бы из любопытства.
Васильев А.Г., Васильева И.А.
Владимир Георгиевич Ищенко для нас образец искреннего служения науке. Мы с ним познакомились в 1971 г. еще студентами второго курса, когда наш научный руководитель В.Н. Большаков попросил его показать нам, как вычисляют коэффициенты аллометрических уравнений. Владимир Георгиевич блестяще объяснил алгоритм расчетов и показал, как практически работать на электромеханической счетной машине. Она слегка напоминала большую пишущую машинку с кнопками, рычажками и кареткой. Помним, как эта электрическая машинка от какого-то нашего неумелого действия вошла в режим зацикливания «авост» и тряслась и тарахтела как бешеная, пока Владимир Георгиевич ее не отключил от сети. В это время в СССР еще не было электронных калькуляторов. Они появились на пару лет позже. Все работали на "Феликсах" и строили целыми днями вручную графики на миллиметровке. Потом в Институте появился ВЦ, где были "Проминь", "Мир" и прочие монстры, «ископаемые» вычислительной техники, но мы их очень любили и ценили. Встречаясь с Владимиром Георгиевичем, мы сразу мысленно переносимся в те уже далекие времена, когда он был совсем молодым человеком, а мы - юными и любопытными студентами, и на душе становится светлее и теплее.
Он всегда давал нам полезные советы, поддерживал и никогда не отказывался помочь. Был одним из оппонентов на защите кандидатской диссертации Ирины Антоновны и высоко оценил ее работу. Понравилось и запомнилось его шутливое замечание о том, что не стоило после Гексли ссылаться на работу Ищенко. Однако в те годы в СССР кроме В.Г. Ищенко мало кто занимался аллометрическими уравнениями. Мы и теперь, не колеблясь, поставили бы рядом с Гексли именно его фамилию.
Владимир Георгиевич – один из плеяды сотрудников Института, близко знавших академика С.С. Щварца, много общался с ним и публиковал совместные работы. Нам и сейчас приятно замечать, как в его речи иногда проскальзывают знакомые нам интонационные манеры Шварца. Впрочем, возможно, это лишь общие черты речи ленинградцев /петербуржцев, поскольку и Владимир Георгиевич и Станислав Семенович судьбами тесно связаны с этим прекрасным городом на Неве.
Дорогой Владимир Георгиевич!
Поздравляем Вас с большим профессиональным юбилеем! Всегда нас радовал и радует Ваш юмор, Ваше жизнелюбие и невероятный оптимизм.
Мы гордимся личным знакомством с Вами – большим ученым, признанным профессионалом и замечательным человеком.
Желаем Вам, дорогой Владимир Георгиевич, крепкого здоровья, всегдашнего азартного научного творчества и овладения все новыми статистическими компьютерными программами, к которым Вы всю жизнь были неравнодушны.
С уважением,
Алексей и Ирина Васильевы